Небольшой рассказ-очерк, посвященный сеттингу "Disciples".

В минувший год возникло желание написать очерк, посвященный, пожалуй, одной из моих наиболее любимых и почитаемых вселенных: Disciples, или же миру Невендаара. Для несведущих: сеттинг представляет собой (или представлял в прошлом) весьма мрачный мир, основанный на реальном средневековом обществе, примерно середины 13-14 веков, сплавленном с отдельными элементами фэнтези. В "сердце мира" покоится Империя людей — стагнирующее и осыпающееся под ударами врагов государство, скромно срисованное с феодальной Франции времен вольницы первых Валуа — непрекращающиеся внутренние склоки, всесилие сеньоров, особенно магнатов, владеющих огромными наследными ленами, произвол Церкви, опирающейся на ресурсы своих земельных наделов и лояльную аристократию, слабость центральной власти земных владык. Окрест Империи лежат земли разных племен и народов: эльфы, здесь представляющие смесь диковатых племен, отчетливо отсылающих к индейцам до экспансии Испании и Португалии в Новый Свет (культы Природного начала, Первоэлементов стихий, технологическое отставание и общий лоск развитой культурно, но примитивной цивилизации), и благородных домов (очевидно восходящих к общеизвестному их архетипу — надменность, вычурность, магия и гедонизм пополам с величием в прошлом). Гномы, чей народ практически вымер в ходе войн с Нежитью, сама Нежить, служащая воле своей жуткой и чарующей богине одновременно, бесконечно пытающиеся прорваться сквозь "чрево тверди земной" демоны и просыпающиеся культы… Вархаммер? Нет, это все-таки Невендаар. И ныне решила поделиться историей о нём с Вами, дорогие форумчане.

P.S. — рассказ ранее публиковался в одной из социальных сетей, как раз в паблике, посвященном сеттингу. Он до сих пор активен, много хороших статей. Будет интересно — ищущий да обрящет.)

Примечания к игравшим и уже сведущим людям:

1. События рассказа-очерка происходят в Империи, спустя неопределённое (4-5) количество лет после победы людей в финале основной кампании третьей части игры. Учитывая чудовищную разруху, учинённую Ордами после вторжения, общую неспособность людей к единству и фактический развал государства, ряд лет отдан на его восстановление Ламбертом и Мизраэлем.

2. В тексте сподвижник Ламберта именуется не иначе, как «Великий Ангел», без наименования, не в силу незнания его имени Корнелией, а в силу вполне очевидного факта – она не имеет желания его произносить.

3. Именования титулов, чинов и званий фактически целиком заимствованы из французской иерархической лестницы, как в сфере управления двора либо государства, так и в сфере владения ленами. Вообще раздача наделов, сам принцип землевладения значительно упрощены – убрано деление на аллоды, лены и бенефиции, всё сведено к самым традиционным формам владения землёй в Средние Века.

4. Латынь используется как язык Церкви и Веры, как и было во второй части игры (реплики фракции Легионов, как пример искажённой). Перевод при желании можно узнать, прогуглив фразу, либо обращаясь к контексту (который зачастую её смысл раскрывает косвенно).

От стен, утопающих во мхах, несло запустением. Несло стариной, стылыми надеждами, холодом давно покинутого жилья. Несло гнилью от шелков, давно растрепавшихся на бессменном ветру. По отжившей своё соломе вяло текла вода, крупными каплями минуя обвалившуюся крышу.

Дом Божий. Прибежище святости. Вечная Вышнего Юдоль. Какой бессмысленный, пустой пафос громких фраз, оглушительных имён.
Всё обратилось в ничто.

Алтарь, вывороченный из гранитных напольных плит, поблёскивал тусклыми отсветами – странной игрой бликов отсутствующего солнца, скрытого ваулом облаков. Святой реликварий взломан, обильно орошён кровью стяжателей обители, почти стёршейся, какой-то безликой.

Безрадостная картина, но где было иначе, на этой суровой земле?

Там, за алтарём, виднелся обрушившийся портал. Маленькая комнатушка за ним, предназначенная для аббатис перед часом молитв, могла уцелеть. Могла сохранить что-то.

Вспомнить бы имя той, что хранила эту обитель. Настоящее преступление – забыть её подвиг. Но какие могут быть преступления, когда никого не осталось?

Кто вообще хранит их жизни? Хранит верность светочу маленьких людей? Деятелей суедневности, творцов житейской суеты, простого мира, который всем нам знаком? История? Для неё поле и плуг, роскошный дворец и замызганный очаг – равно ничто, исчезающе малое под гнетом преходящих лет. Уйдёт столетие, сменится век, и от величественного вельможи, одетого в кричащий симчуж, не останется ничего для потомков – лишь пара картин, затянутых пылью, а рядом с ним, в холодной земле, равно холодной для всех, упокоится пахарь, убитый в случайной войне, или воин, замызганный гноем, детищем мертвеющих лёгких – может, с заржавевшим мечом на груди, мечом, так и не пригодившимся в случайной войне. Все перед вечностью равно малы. И деяния их равно бесцельны.

Какие пустые мысли. Какая возвышенная философия.

Она становится донельзя сентиментальной. К счастью, от сентиментальности прекрасно исцеляет боль в желудке. И монахиня Корнелия, Дочь Никого, Перст Ничего, Укрывающая Длань Бессилия, старательно оросила горькой желчью отполированный тысячью ног гранит.

Желчи было немного – последние несколько дней кроме воды и настоев на травах она не питалась ничем. Зато целеустремлённо истребляла запасы мыла, единственной пережившей трагедию ценности. Кто позарится на многократно обваренный жир, замешанный с кедром и мятой, сдобренный ладаном? Им все одно не отмыть душу. Хуже того – его и не продать.

Корнелия промокнула губы платком, вздрогнула от странной, необъяснимой судороги. Протянула руку в одну из своих многочисленных сумочек-торб, достала листья мяты и шалфея, растёрла на языке.

Что дальше? Ютиться у источника, укрывшегося в тени подземных зал аббатства? Прятаться, вспоминая давно прошедший набег? Или радоваться, что уцелела в набег новый, изгнавший немногочисленную монашескую обслугу и пресёкший попытки восстановления Дома Божьего?

Право же, в правление императора Ферре всем им было спокойнее. Им – это детям Матери-Церкви, монахам и писцам обителей, иерархам белого духовенства и черному люду, заложившемуся за владык духовных. А теперь? Пылает война меж баронами и прелатами, Верой и Волей, и новая власть Империи не в силах оградить народ от безумий внутренней свары.

Тут не нужно поминать никаких нелюдей, никаких происков Ада. Обычная человеческая дрязга, обычная непомерная гордыня.

Традиционная смена верховенства одной власти на другую, сопряжённая с насилием. Интересно, что с ним не сопряжено.

Вода бесконечной, ветвистой дланью сметала следы рвоты, очищала старый гранит. Не впервые Корнелия приглядывалась к нему, замечая следы от рыцарских шпор, оттиски латных сабатон, росчерки лезвий клинков, ранивших камень. Века и века в одной вещи, такой простой, такой привычной, бесчисленные имена и мысли, роящиеся вовне.

Нет, она положительно стала слишком претенциозна. Может, стоит…

Что именно стоило сделать монахине Корнелии не удосужился узнать никто. Ни расколотый алтарь, ни порушенный амвон, ни даже её собственный желудок. Ибо рядом с старым аббатством, давным-давно покинутым, раздалось цоканье лошадиных копыт.

В следующие же мгновения стало ясно, почему именно Корни, считай, сиротская дочурка, сама собой забредшая в монастырь, выжила в час гибели божественного вместилища. Одетая в серое, неприметное одеяние, она грациозно отступила в сплетение исковерканных, затянутых пылью ниш. И – исчезла.

Во дворик же заскочил храбро гарцующий скакун – на деле помятый жизнью пегий мерин, чьи копыта были подкованы явным ценителем забродивших настоек, вряд ли находившимся в сознании на момент завершения работ. На нем криво, с заметным неудобством и без седла, восседал сквайр в ливрее неведомого знатного рода. Из уютного каменного ложа, предназначенного для раки с костьми святых, с трудом удавалось разглядеть намокшую, свернувшуюся тряпку. Морской конёк с тремя звёздами на заднем поле? Косая черта?

Корнелия обладала острым зрением, но дождь без усилий побеждал её. Краски смешались, и монахиня оставила попытки.

Юноша же, свалившись с крупа своего скакуна, пытался встать, смешно помаргивая глазами. Он был полноват, нескладен, светлые волосы примял петушиный берет, увенчанный орлиным пером.

Сколько раз этот невинный малыш сёк кнутом чернь, отданную ему в лапы с рождения, хотела бы она знать.

Сквайр, похоже, не подозревал об упадке монастыря – с таким удивлением и скорбью оглядывал он громадные стены. Подумав немного, ступил внутрь, и теперь стоял на входе, пожёвывая нижнюю губу.

— Всевышний…

«Да, имя всемогущего божества здесь явно помогло. Построило стены, защитило живущих, исцелило их от желудочных колик. Сделало всё, что ожидается от всемогущего…»

Мысли Корнелии вновь прервал её мятежник-желудок. Из горла вырвался хрип, потонувший в шуме дождя, вытекла струйка слюны.

«Мстительность Его невероятна, воистину, а вот милосердие подкачало».

— Всевышний, если ты слышишь меня…

«О, только истовой, страстной молитвы ей здесь не хватало. Тупой фанатизм не даст ничего. Карать и миловать, созидать и разрушать может только человек. Сам. Никакие боги тут не помогут. Да и кто они такие, эти боги? Кто такой Всевышний, если проявлений силы Его она не видела ни разу за свои … две с небольшим дюжины лет?»

— Помоги. Земли пращуров моих, рода Тарена Стальное Сердце, изнывают от ужаса…

«Тарен? Громкое имя. Герой эпохи Эмбри Амбриссельского, всадник на пегасе, павший в битве с …

А с кем там он бился? Столько зим прошло, и никто уж не припомнит ту сечу, кроме суховатых и сухопарых хроник. Но имя громкое, надо признать. Во времена Мередора были на слуху, входили в фавор к императору, но восшествие на престол Ферре изменило многое.

Старые рода принудили к покорности, или истребили под корень. Неудивительно, что такой фанатик попал под каток, ибо Инквизиция терпит лишь один фанатизм – свой».

— Империя рушится, Всевышний. Твоя Империя рушится. Многие области погрязли в хаосе после великой победы под Темперансом. Император Ламберт твёрдой рукой сбирает земли, но силы ему не хватает. Герцоги и графы, виконты и эрлы мечтают о независимости, и даже наместник Твой не способен увещевать их. Церковь ослаблена, лишена опоры, Инквизиция рассеяна, её земли вошли в лен Императора. Моя родина, лишённая щита и карающей длани Твоей, защиты Помазанника Твоего, обагрена кровью. Великий Ангел устремил взор на восток, и нет ему дела до грешных северных краёв, где брат идёт на брата, где барон Робер терзает мой дом…
Корнелию эта напыщенная тирада оставила равнодушной.

«Государства не вечны, это очевидно, государства, рассорившиеся с собственной Церковью – тем паче. Инквизиция всегда имела землю, вассалов и лены для верных слуг, всегда располагала правом направлять черносошный народ, сбирала пошлины с торговых путей. На это она создавала и крепила войско, борющееся с ересью, подавляла инакомыслие, поддерживала Императора в военных конфликтах. Иногда, конечно, Инквизиция сращивалась с властью владык земных, но потом неизменно утрачивала влияние и отступала. Интриги и споры были всегда, но уничтожить её целиком был способен только … очень храбрый безумец».

— Помоги же мне, Боже!

И юнец, истово упав на колени, начал бить поклоны Ему.

Жалостливо смотревшая на взрослое дитя, Корнелия качала головой. Ничего не понимает человек.

— И поможет! – Низкий голос, ворвавшийся под своды, заставил монахиню вздрогнуть. Она не слышала копыт. Не слышала чавканья грязи под ногами идущего. Скрипа входных воротцев. Ни звука. Только запах. Совершенно невообразимое сочетание…

— Поможет! Господь всегда помогает малым сиим, всегда закрывает Щитом Своим! – Человек с иссечёнными временем чертами лица, с вуалью морщин вокруг набрякших очей, закутанный в богатый плащ, ступал мягко. – Но Господь также глаголет: «Возьмя железо, да укрыви себя само». Всевышний всепрощающ, но и суров, ибо отправил в глубины Падшего, будь трижды проклято его имя!

«Этот не фанатик. Никакой искренности, никакой веры. Только холодок, очень напыщенный, очень лживый».

Сквайр, вскинувшись, обнажил меч – скромное изделие из железа сырой ковки и не подумало сиять. В тон ему воздух рассекло темно-серое лезвие вошедшего.

— Робер! – Голос юноши дрожал, буквально вибрировал паникой. – Милорд, вот уж никак не ожидал! – Меч в его руках трясся так, что дал бы фору любому осиновому листу.

— Уже Ваша Светлость, граф. Уже Светлость, ещё немного, и её сменит «Сиятельство». – Никакого самодовольства. Только факт. – В данный момент мои латники берут Таренфейл, вассалы и ленники распущены в зажитье по сёлам и весям окрест города. Если купеческие гильдии Севера примут мою руку и откроют врата прибрежных торговых городов, я разрежу Империю надвое, перекрыв Ламберту дорогу на Триэль. Он останется один, со своим ангелом, своими добрыми побуждениями и увядшей славой.

— Но … зачем? Император всегда уважал сильного союзника. Протяните ему руку помощи, и Всевышний не оставит …

— Не оставит меня? Как не оставил этот Дом Свой?

«Этот зрит в корень. Прямо-таки пророчит».

— Меня не прельщает будущее Ламберта. Его слабая, разрозненная феодальная вольница, с честью, рыцарством, доменами и стягами. Власть должна быть едина. Вместо сеньоров – наместники Императора, вместо Церкви – суд и легисты государя, вместо раздробленности – единство, держава, где одно лицо и один вождь ведёт народ людей. Ламберт, может, и велик, но наследники его не наследуют светоч отца. Кто гарантирует верность вассалом им? Стабильность Империи в дальнейшем?

«Кто гарантирует стабильность Империи твоей, дурачок? Что твоего сына не пожрут собственные честолюбивые сановники, эти надутые прево и бальи, что его не свяжут рамками закона легисты? Что не окрутят чиновники, затопив ворохом бумаг?»

— Это гарантирует честь…

«Pro maiore parte illiterati et idiote. Я буквально слышу спор двух идеалистов разных сортов».

Она отнюдь не положительно замёрзла. Устала. И сидеть в раке для мощей полагала не самым лучшим времяпрепровождением. Там, внизу, тёплый источник. Смыть дневную грязь, размять мышцы, а не слушать политические сентенции ей казалось прекрасной перспективой. Для кого вообще устроено это риторическое шоу? Неужто есть на свете люди, забывшие про всю «шаткость» политической ситуации в Империи?

Между тем, разговор неожиданно прервался. Слова выкрикивались громче, смысла несли всё меньше. И тут доблестные вояки перешли от бутафории к делу.

Корнелия редко видела бои, но без труда разглядела преимущество чёрного силуэта. В скорости, опытности, в хватке на рукояти меча, тому, как плавно переводил он оружие из одной позиции в другую, чередуя их и запутывая противника. Его оппонент же яростно плакал, стараясь не замечать растекающееся на шоссах пятно.

Она жалела его. Все мы храбры, облачённые властью, и бессильны, когда дело касается собственной смерти. Кто гарантирует, что не испражнится в час ужаса она? Тем более, желудок вновь начало покалывать. Этот ублюдок хочет превратить её в собственный призрак?

Чёрный дважды ударил мечом. Сталь схлестнулась в клинче, и лёгким, почти незаметным приёмом он выбил оружие из рук юноши. Тот споткнулся, и это спасло его от завершающего удавшийся клинч рубящего удара – лезвие распороло одежду, оставило глубокую борозду на груди, но не ополовинило.

Вот и всё. Финал. Обойдёмся без самодовольного восхваления?

Чёрный открыл рот. Похоже, помывка откладывалась.

— Ты, юный друг, совершил большую ошибку…

Начинается. Хочешь убить – убей. Лишние слова дают шанс, препятствуют победе, рационализму, здравому смыслу. Зачем доказывать что-либо мертвецу? Потешить раздутое эго?

Корнелия наблюдала. Поверженный сквайр лил слезы, тщась встать. Победитель разглагольствовал. И тут её желудок дал бой.

Тишину монастыря, терзаемую гордой тирадой, разорвал громкий хрип, предшествующий выходу слюны монахини. Тот, кого именовали Робером, самозваный победитель императора, судя по всему, талантливый и мудрый человек, резко повернулся на звук, щёлкнув блестящим каблуком – он забыл облачиться в доспехи. Это его и подвело.

Нога, резко доворачиваясь, зацепилась за треснутый гранит. Будь на ней латный сабатон, она бы и не заметила этой впадинки. Но каблук…
Владелец её покачнулся, ища опоры, неловко цапнул пол мечом, ища в нем опору, и в этот миг безобидный сквайр, приподнявшись на локте, ткнул его в бок.

— Ох…

Никаких громких фраз, тирад и цитат на память потомкам. Воин согнулся, захрипел, из его рта донёсся странный, свистящий звук, абсолютно несхожий с чем-то достойным. А противник его, с трудом встав, вынул меч и воткнул его ещё раз, чудом угодив в лёгкое. Левое, кажется.

Свист приобрёл панические нотки, затем резко прервался. Рот вспенился, губы окутал алый, густой прибой цвета мягкого летнего вина. Или это выходила червивая красная вода, дающая ему жизнь?

Его Светлость съёжился. Задёргался. И, соскользнув с лезвия, упал.

Вода с той же неумолимостью впаивала его в камень.

Вот теперь – всё.

Сквайр тихо лежал на древних плитах. Рана его оказалась куда серьёзнее ожидаемого, и разошлась огромной мясной щелью. Лежащий рядом труп корчился, корявился в судорогах. Судя по запаху, предсмертно испражнился.

Никто не умирает «по-доброму», «достойно». Это миф. Все умирают жутко, и это лишь доказывает вонь дерьма над покойниками. Ничего чистого. Ничего священного.

Корнелия же, покинув временное убежище, выбралась на свет. Юноша заметил её, шокировано хрипнул, а потом улыбнулся во всё лицо.

— Никому, говорит Всевышний, не воздавайте злом за зло. А Господь наш, как утверждал Великий Ангел, щедр на прощение.

…

Жан де Тарен, правнук самого Тарена Стальное Сердце, сеньор-протектор Теринфейла и сюзерен многих областей, лежал на земле. Он жив!

Это заставляло сердце петь, прогоняло боль. Он жив!

Без Робера его город – будет жить. Будут свободны близкие, спасена родня. Хаос сведётся на нет с гибелью единственного соперника, обладающего талантом и волей. Вассалы отвернутся от Дома, последний отпрыск которого почил в бозе, его наёмники разбегутся, а ленники присягнут былому врагу, лишь бы сохранилась земля. Ламберт получит поддержку Севера, и Империя воспарит вновь. Нелюди, демоны, все будут отброшены!

Он жив!

Это окрыляло. И благодаря кому?

Худая, даже худощавая, с бледно-мраморным, испещрённым синими жилками лицом, высокая монахиня шла на помощь. Острые скулы подчёркивали тонкий лик, обрамлённый короткими черными волосами, зачёсанными, маслящимися, дополняли его, а залёгшие круги у глаз оттесняли черные губы. Черные? Или кажется это ему от боли? Ещё это выражение … И голос. Хриплый, гортанный, чувственный.

Сейчас она возложит на рану руки, и та затянется, отгоняя смерть. Он встанет, благословит её и заберёт в будущее – сделает аббатисой, прорицательницей, восславит в веках!

Почему же она не спешит?

— Но Господь, в щедрости своей, забывает многое. Забывает о жестокостях войн, о тщете мира. О лжи и несправедливости, о пороке и воздаянии. О том, что кесарю – кесарево.

Она улыбнулась, странно так улыбнулась рядом чистых, белых зубов. Подошла поближе, наклонилась к нему, обдав ароматом свежих трав, кедра, шалфея и мяты. Поднесла руку к его волосам, поглаживая их. Он, сам того не желая, опустил взгляд чуть ниже, к закрытому под горло платью.

— Iustam mercedis retributionem, говорит Всевышний. Он учит карать преступления, учит правде и истине. Учит времени, когда стоит созидать и строить, учит времени, когда стоит разбрасывать камни. Учит, когда время жить.

— Я …

Он запутался, с трудом дышал. Взор заволакивала пелена. Что …

— А когда – время умирать.

Серп для сбора трав, отточенный и острый, врезался в артерию, проходящую чрез горло. Рыцарь задрожал, ощущая, как рану расширяет ловкое и умелое движение. И – умер.

— Всевышний любит прощение. Пусть же простит меня. – Монахиня привстала, отряхнула облачение. – Оттёрла с серпа кровь изящным движением, совершенно не обращая внимания на собственную испачканную одежду. – Ибо я всего лишь голодна.

Желудок, наконец, перестал урчать, успокаиваясь. Лишь дождь барабанил по-прежнему, бесконечной, как время, струёй. Солнце, вяло блеснув из-под пелены облаков, осветило залу. Тысячи красок и лучей заиграли на камне, радужное сияние заискрилось на остовах окон, разбитых витражах, символизирующих вечность, красоту и бессмертие.

Корнелия, повернувшись к свету, радостно внимала ему. Почти также, как её гигантская, багрянцевая в игре красок, крылатая тень.

«Какие могут быть преступления, когда никого не осталось?»